У ворот случилось замешательство — все давили друг друга, чтобы попасть в аббатство, но тут из внутреннего двора — против людского течения — пробила себе дорогу другая процессия. Здесь кричали не "Смерть!", здесь кричали "Слава республике!" На плечи двух дюжих кузнецов был поднят маленький старик в бедной рясе, с пепельным лицом, закрывший глаза, шептавший про себя молитвы, будто его вели на расстрел. Но его не собирались бить — его чествовали, поясняя друг другу: "Аббат Сикар! Друг народа! Аббат Сикар, учивший глухонемых!" — и под трехцветным знаменем его унесли с места бойни. У ворот случилось замешательство — все давили друг друга, чтобы попасть в аббатство, но тут из внутреннего двора — против людского течения — пробила себе дорогу другая процессия. Здесь кричали не "Смерть!", здесь кричали "Слава республике!" На плечи двух дюжих кузнецов был поднят маленький старик в бедной рясе, с пепельным лицом, закрывший глаза, шептавший про себя молитвы, будто его вели на расстрел. Но его не собирались бить — его чествовали, поясняя друг другу: "Аббат Сикар! Друг народа! Аббат Сикар, учивший глухонемых!" — и под трехцветным знаменем его унесли с места бойни.
* * *
Дико ликующее шествие с ошеломленным аббатом свернуло в сторону; Леблан смог наконец выбраться из толпы и остался один на опустевшей улице. Его не били, но помяли в давке; он хватал воздух и никак не мог сделать вдоха. Дышать было больно, трудно от увиденной крови, в горле набухло что-то, но плакать он не мог. Шатаясь, он добрел до какой-то подворотни, осел у стены и очнулся уже в сумерках.
Он собрался домой, но долго плутал по узким, дурно мощеным улицам, еле вышел к реке, еле нашел мост — черная Сена во тьме катилась медленно, тягуче, кружила голову; он сказал себе не смотреть. Город казался чужим: афиши на темных стенах, окна темны, но на каждой площади, на каждом перекрестке кучи людей в огнях факелов — никто не спит, и город как в лихорадке.
Он вернулся домой и увидел, что мать оказалась права. У выломанной ограды стояли солдаты национальной гвардии, дымили, пили за здоровье республики и не заметили, как он прошел внутрь.
Внутри все разгромлено, хозяйская мебель распорота, пух на полу, со стен все сдернуто — ни ножей, ни пик, ни пистолетов. Точно — пришли за оружием и все забрали с собой. Ни матери, ни старухи Маргариты не было — и он, обмирая от страха, не решался подать голоса в темноте.
— Эй! — это окликнул появившийся в дверях солдат. — Ты кто такой, парень? Иди-ка отсюда. Здесь будет казарма секции Антуан. Была собственность аристократа, стала собственность республики; здесь целый арсенал нашли. Пошел-ка ты оттуда.
Дело было плохо. Если б мать могла вернуться сюда — пришла бы. Может, она испугалась солдат. Сейчас все заставы заперты, везде проверяют бумаги, ищут беглых дворян; может быть, она боялась проверки. Он старался думать рассудительно, а сам как отупел от страха: ее здесь нет, старухи Маргариты здесь нет, к Дефаржам идти вряд ли безопасно, где Навэ — неизвестно, а больше он и не знал никого.
Мать сказала ждать ее где обычно, у Георгия во дворе Ла Форс. Значит, там он ее и подождет. Он напился воды в фонтане на углу, умылся, пригладил волосы — пока что-то делаешь, не так страшно — и отправился в путь. Его мутило от крови, от голода и усталости, он шел и думал — дойти бы поскорей — и не замечал, что город вовсе не ложился спать и гудел все сильнее.
ч.7
У ворот случилось замешательство — все давили друг друга, чтобы попасть в аббатство, но тут из внутреннего двора — против людского течения — пробила себе дорогу другая процессия. Здесь кричали не "Смерть!", здесь кричали "Слава республике!" На плечи двух дюжих кузнецов был поднят маленький старик в бедной рясе, с пепельным лицом, закрывший глаза, шептавший про себя молитвы, будто его вели на расстрел. Но его не собирались бить — его чествовали, поясняя друг другу: "Аббат Сикар! Друг народа! Аббат Сикар, учивший глухонемых!" — и под трехцветным знаменем его унесли с места бойни.
* * *
Дико ликующее шествие с ошеломленным аббатом свернуло в сторону; Леблан смог наконец выбраться из толпы и остался один на опустевшей улице. Его не били, но помяли в давке; он хватал воздух и никак не мог сделать вдоха. Дышать было больно, трудно от увиденной крови, в горле набухло что-то, но плакать он не мог. Шатаясь, он добрел до какой-то подворотни, осел у стены и очнулся уже в сумерках.
Он собрался домой, но долго плутал по узким, дурно мощеным улицам, еле вышел к реке, еле нашел мост — черная Сена во тьме катилась медленно, тягуче, кружила голову; он сказал себе не смотреть. Город казался чужим: афиши на темных стенах, окна темны, но на каждой площади, на каждом перекрестке кучи людей в огнях факелов — никто не спит, и город как в лихорадке.
Он вернулся домой и увидел, что мать оказалась права. У выломанной ограды стояли солдаты национальной гвардии, дымили, пили за здоровье республики и не заметили, как он прошел внутрь.
Внутри все разгромлено, хозяйская мебель распорота, пух на полу, со стен все сдернуто — ни ножей, ни пик, ни пистолетов. Точно — пришли за оружием и все забрали с собой. Ни матери, ни старухи Маргариты не было — и он, обмирая от страха, не решался подать голоса в темноте.
— Эй! — это окликнул появившийся в дверях солдат. — Ты кто такой, парень? Иди-ка отсюда. Здесь будет казарма секции Антуан. Была собственность аристократа, стала собственность республики; здесь целый арсенал нашли. Пошел-ка ты оттуда.
Дело было плохо. Если б мать могла вернуться сюда — пришла бы. Может, она испугалась солдат. Сейчас все заставы заперты, везде проверяют бумаги, ищут беглых дворян; может быть, она боялась проверки. Он старался думать рассудительно, а сам как отупел от страха: ее здесь нет, старухи Маргариты здесь нет, к Дефаржам идти вряд ли безопасно, где Навэ — неизвестно, а больше он и не знал никого.
Мать сказала ждать ее где обычно, у Георгия во дворе Ла Форс. Значит, там он ее и подождет. Он напился воды в фонтане на углу, умылся, пригладил волосы — пока что-то делаешь, не так страшно — и отправился в путь. Его мутило от крови, от голода и усталости, он шел и думал — дойти бы поскорей — и не замечал, что город вовсе не ложился спать и гудел все сильнее.