Большой размер-4

[istarni]

По прихоти нашего необъяснимого расписания у меня сегодня нет занятий, а значит, это время вместо учебы писать "большой размер". И очередной кусочек воспоминаний Элронда да воспоследует!

 

 

Странные игры играет со мной память: перепутались дни и часы после штурма, забылась последовательность событий, - но не взгляды и слова окружавших нас. Яснее всего мне вспоминаются лица двух братьев – вражьих командиров, как мы дума­­ли тогда. Как нам хотелось, чтобы они ушли, забыли о нас, позволили дождаться мамы с папой! Но они не оставляли нас в покое.

Старшего, Маэдроса, мы видели реже: он постоянно был занят своими командирскими делами, но раз по двадцать за день находил нас и спрашивал, не нужно ли нам чего. Мы отмалчивались. Нам нужно было только одно: чтобы они пропали куда-нибудь, а вернулись бы мама с папой, и все стало бы понятно, просто, хорошо, как раньше…. Я молчал и старался не смотреть на него еще и потому, что очень уж боялся его неподвижной правой руки в черной коже; она казалась мне страшным орудием колдуна, подтверждением того, что он и пришедшие с ним – чужие навеки. Поэтому-то я и не рисковал поднимать на него глаза и не отвечал на вопросы.

 …Маглор, напротив, почти не отходил от нас; даже когда мы сидели на пристани, маячил где-то неподалеку. Ни видеть его, ни разговаривать с ним не хотелось совершенно, но и «уйди» мы больше не сказали ни разу: одним в военном лагере было бы страшновато, а командиры, кажется, все же не собирались нас трогать (по поводу солдат я был вовсе не так уверен: мы хорошо помнили черного часового, даром что с тех пор он ни разу не заговорил с нами).

 Вы спросите, почему могли бы остаться одни в этом лагере? Так вышло, что мы почти не видели Исильвен в дни после штурма. И мы никогда не собирались ее за это винить, - потому что это мы отпустили ее.

В первый день после штурма, после чудесных новостей о маме, мы долго не могли понять, почему Исильвен не радуется: мама ведь вернется, и мы все уйдем в мирную землю! Мы уговаривали ее не горевать, но Исильвен плакала и плакала, так что даже юбка у нее намокла от слез. И ничего больше от нее нельзя было добиться; мы долго выспрашивали, что случилось (я чувствовал себя странно взрослым, утешая ее) – и выспросили. У нее погиб племянник, которого она любила, как сына. Мы видели его пару раз: Бреголас -лесоруб, рослый весельчак необьятной силищи и доброго нрава. «Жил ведь в Арвениэн, так нет же – пришел, мол, буду защищать город – и защитил. Убили на стенах», - шепчет Исильвен сквозь слезы, и у меня сжимается горло от бессильной жалости. В первый раз я сталкиваюсь с чужим горем, которого не поправишь ничем, и меня будто холодной водой окатывает: нам-то хорошо, мы – счастливые, у нас-то мама жива, а у других – не спаслись, погибли… Сколько еще оставшихся в городе плачут так же, как Исильвен?

 

 - Ты сильно их ненавидишь, да? – выдыхает мой брат.

  Исильвен глядит в пустоту покрасневшими глазами и отвечает не сразу: «Чего толку….чего теперь ненавидеть? Что мне теперь делать? Я смотреть на них не могу, а ведь придется уходить… Они вас забирают, а куда же я от вас? Куда я от вас, а?»

 Мне реветь хочется от огромности ее – не нашего вроде - горя…но где-то в глубине души становится радостно, что хоть кто-то родной останется с нами в этом непоправимо изменившемся мире, в чужом лагере, на этой ставшей чужой площади Звезды.

 -«Я с вами отправлюсь, но сейчас мне нужно к своим. Очень нужно. Вы… Как вы…?», - она замолкает, так и не задав вопроса. У меня мурашки бегут по спине от одной только мысли, что нам придется остаться одним в лагере чужаков. Но мы этого страха стараемся не показывать, наоборот: Элрос поднимается, обнимает Исильвен и взрослым голосом говорит: «Ты иди тогда. Только возвращайся потом, ладно?»

 Она улыбается нам сквозь слезы и уходит куда-то в сторону Верхнего города. Мне кажется, что она постарела лет на десять за один день; так я впервые вижу, как горе искажает человеческий облик. 

 Мы боялись, что останемся одни – но одни не остались. Братья-командиры будто бы решили присматривать за нами, а мы… Мы не хотели ни с кем разговаривать, но с ними можно было по крайней мере не слушать чужих разговоров, горестных шепотов, криков ярости. С ними было тихо, хотя и не мирно. Когда они проходили, все затихали вокруг, пусть и ненадолго; кто обращался к братьям – говорил коротко, ожидая такого же краткого приказа или ответа на вопрос, и нас вполне устраивала такая немирная тишина.

 …Мы тогда научились бояться любых громких голосов: все время вспоминался день штурма, полный крика и лязга оружия. А в городе тогда, как казалось мне, все кричали на всех: жители Гаваней на солдат и друг на друга (решая, уходить или оставаться – отголоски этих споров долетали даже до пристани, где мы коротали дни в ожидании корабля отца). Даже если мы не слышали их, то спиной чувствовали готовое прорваться гнев. Случайное столкновение на улице, случайный взгляд в сторону врага, ничего не значащие слова дышат ненавистью, лица белеют от ярости, сжимаются кулаки, - и голоса повышаются, доходят до крика, слышного за несколько улиц, заставляющего нас сжиматься от страха перед разлитой в воздухе враждой. 

 А потом мы увидели раздор между феаноровыми солдатами, и это было совсем уж страшно, потому что войско, единым фронтом напавшее на наш город, теперь само раскололось, и эта вражда могла бы задеть нас…и еще потому страшно, что дело чуть не дошло до мечей.

 Я не помню, когда это случилось - через день ли после штурма, через два – но помню, как. Уже вечерело, когда по Старой дороге к лагерю подошли пятеро в багровом облачении феаноровых солдат: шли гордо, высоко вскинув головы, но, подойдя к невидимой границе лагеря, остановились в нерешительности, будто бы не зная, можно ли им войти к своим же. Один из пятерых спросил что-то у часового; тот отвернулся и не ответил ничего. Пришедший спросил еще раз, и часовой опять ничего не сказал, но отправился к шатру командиров, и в лицо ему заглянуть было страшновато.

 А пятеро так и остались ждать, не переступив невидимой границы города и лагеря.

 Через какое-то время из шатра командиров вышел Маэдрос; часовой шел за ним и шипел что-то злое. Этот говорил по-нашему, и я разобрал что-то вроде «отступники… предатели…. своих убивали…их-то – обратно?» Тогда Маэдрос развернулся и сказал что-то – как отрезал, и пошел дальше. Он шагал медленно, будто смертельно устав, но часовой остался стоять на месте и не пытался догнать его.

  Я видел, как предводитель маленького отряда вновь пришедших склонился перед Маэдросом и сказал что-то, прижав руку к груди. Даже издалека было видно, что ему очень хочется куда-нибудь девать глаза; вновь и вновь он заставлял себя смотреть прямо. Маэдрос помолчал немного и коротко ответил; я не слышал, что, но почувствовал, что слова тяжелы, как камень, и необратимы, как смерть, - как и все речи, которые я слышал от него.

 Сказав свое решение, Маэдрос отвернулся и ушел, и за ним в лагерь вошли эти странные воины, ступая несмело, будто бы не веря, что пришли туда, куда надо. Они нашли незанятый пятачок площади и в нехорошей тишине начали разбивать еще один шатер. Никто из бывших в лагере не сказал им ни слова, и приветствий тоже не было слышно, но из окрестных шатров вышли другие солдаты, смотрели на новоприбывших с отвращением и ненавистью; все - молча. Я узнал одного из наблюдавших, - того, кто кричал на Кервет. На груди у него был знак восьмиконечной звезды, а это, уже догадались мы – знак командира; он стоял неподвижнее любого часового, застыв и впившись глазами в главного из этих пятерых.

 По этим-то взглядам мы и поняли, что пришедшие так же чужды этому лагерю, как мы, или даже больше; мы-то с самого начала не принадлежали к ним, эти же откололись от своих, хотя и носили ту же багровую форму.

 Они натягивали шатер, под ледяными взглядами собравшихся предводитель то ли дернул не так, то ли слабо перехватил свой конец веревки – и полотняная громада осела на землю. Тогда он выпутался из накрывшей его груды полотна и подошел к командиру со звездой на груди.

 -Ты так смотришь, Карниур, будто готов убить меня, - сказал он (к нашему удивлению, выговор у него был мягкий, почти как у нас, - и за одно это он мне понравился) - если ты желаешь поединка….

 -Я не убью тебя, Орхальдор, только потому, - скривился Карниур, - что я верен приказам лорда дома Феанаро – в отличие от тебя.

 Последней фразой он рубанул так, как наносят удар мечом. 

 - А я верен своему сердцу, в отличие от тебя, - отчеканил Орхальдор, - Я не буду больше убивать эльдар. Мы враждуем, а нас и так не осталось почти!

 -Что ж ты Тинголу этого не сказал, а, миротворец? Или предателям, кто на своих же поднял меч? – смеется Карниур неожиданно хрипло.

 Они стоят в шаге друг от друга, мечи у них в ножнах, но все же это сражение, бой не на жизнь, а на смерть, и от того, что нет оружия – только хлесткие, злые слова – спокойнее не становится.

 -Вот ты вернулся, отступник, - а что ты будешь делать, если наша клятва вновь поведет нас на бой?

 -Я не буду больше проливать кровь своих же, - говорит Орхальдор тихо и твердо и, запнувшись на секунду, продолжает, - Если и будет такой приказ, я не стану выполнять его.

 -Вот мразь, - выдыхает Карниур, - был верным, пока нравилось, а как надоело – так в сторону, да? Вернулся, вымолил прощение – и говоришь, что опять предашь?

 -Лорд Маэдрос принял мое отречение и мое возвращение, - и я ничего не скрывал от него, - раздельно выговаривает Орхальдор, и в голосе его впервые слышится угроза; внезапно я замечаю, что и у него на груди – знак той же звезды. Тоже командир?

 -Лорд Маэдрос слишком благороден, чтобы выгнать вас с проклятием и дать вам сгинуть в глуши… Предатель!

 -А ты, Карниур - Коршун, все готов убивать по первому слову?

 -Да кого ты пожалел? Тоже мне, невинные жертвы! Это они вынудили нас убивать, они - потомки и друзья убийц наших Князей, они перебили наших товарищей, они – я не буду жалеть о том, что сражался против них!

 -Да ты хуже орка, - отрубает Орхальдор, и его лицо перекашивает той же ненавистью.

 Неизвестно, чем все это закончилось бы, но Элрос пихнул меня в бок, шепнув сдавленным от ужаса голосом: «Они же сейчас друг друга переубивают, бежим скорее!»

 И тот, и другой – враги, но немыслимо страшно подумать о том, что рядом, в шаге от нас, случится еще смерть -

 И мы бежим к шатру командиров, боясь, что мы не успеем, что мы услышим за спиной лязг мечей и чей-то предсмертный крик…

 Мы врываемся в шатер (там сидит Маэдрос и пишет что-то), и брат кричит ему, еле переведя дыхание: «Там твои командиры…они…сейчас поубивают друг друга!»

 Маэдрос темнеет лицом и срывается с места, чуть не задев нас. Он шагает очень быстро, так что мы не успеваем за ним – и на полдороге мы ясно слышим его не слишком-то громкое, но пробирающее до костей: «Мечи уберите».

 Когда мы подбегаем, оба – Карниур и Орхальдор, командиры его же войска – уже отшатнулись друг от друга, уже опустили оружие, но все еще сжимают мечи побелевшими пальцами…

 Маэдрос оглядывает сначала одного, потом другого; они склоняют головы, и лиц их не видно.   Тогда он поворачивается и уходит.

 Сквозь узкую прорезь входа в шатер мы видим, как он не глядя зажигает фонарь – внутри уже темно – и усаживается прямо и неподвижно, сцепив руки и уткнувшись взглядом в колеблющееся пламя.

 Когда мы через два часа возвращаемся с пристани – уже совсем стемнело, ни зги не разглядеть в море, да и мы совсем продрогли, – он сидит точно так же, и свеча уже почти догорела.

 Непонятно, как можно столько просидеть без движения, и я заглянул внутрь: окаменел он, что ли? А он обернулся и, как будто все так и надо, спросил, не нужно ли нам что-нибудь. Как обычно, мне не хотелось отвечать, но Элрос, уткнувшись взглядом в пол, пробормотал «нет, спасибо».

 Все-таки они были странные, братья-командиры; и эта непонятность почему-то завораживала нас, хотя все разумное сопротивлялось: это враги, не слушай, не смотри на них! Когда в городе и у них в войске все кричали – они ни разу не повысили голос, они вообще говорили редко. …Я помню эти тягучие вечера в шатре командиров, потому что по вечерам Исильвен возвращалась поздно, а мы боялись сидеть одни. Они могли по часам просидеть молча, не двигаясь, будто разговаривать им и трудно, и не хочется. Иногда они говорили, но казалось, что каждый увяз в собственных мыслях и голос другого слышит будто сквозь густой туман. Они переговаривались по-своему, но довольно скоро мы поняли, что этот их чужой язык где-то похож на наш: некоторые слова звучали почти привычно. Впрочем, из всех непонятных слов мы запомнили только раз за разом повторявшееся «Амбаруссат», но тогда мы еще не знали, что это имя – и тем более мы не знали, чье…

 Иногда мне было даже грустно и жалко смотреть на них, - а нужно было их ненавидеть, как же еще можно было с теми, кто прогнал маму в море? Я старался думать только о том, как вернется мама, но мысли раз за разом сбивались на этих двоих. Маэдроса можно было хотя бы бояться. Маглора бояться не получалось: сложно опасаться того, кто спорил с Исильвен о том, хватит ли нам шерстяных одеял или нужно принести еще пуховых; изумленная Исильвен доказывала, что в конце весны шерстяных вполне достаточно.

 Он был очень ласков, Маглор, хотя и неразговорчив. Зато он пел однажды, - то есть, однажды ночью мне почудилось, что это он пел.

 Мне снилось, что я лечу над бушующим морем, стремлюсь куда-то сквозь черную стену дождя и вспышки молний, но ни море, ни тучи, ни бьющий в глаза ветер не страшны, потому что чьи-то невесомые руки держат меня в полете, и рев моря складывается в песню, и она не режет, а ласкает уши. Может быть, напев и держит меня; я узнаю слова, - это «белый парусник» - простая песенка, которую любят девчонки из аданет, слишком простая, на мамин взгляд, но одна из наших любимых.

 «Белый парусник, плыви

 от восхода на закат –

 выводит чей-то голос, льющийся будто бы из ниоткуда; мирный голос, как у Исильвен, но гораздо сильнее и глубже, необъятный, как море. Будто волна, он уносит меня далеко-далеко, и я вижу белый корабль, и маму – живую, здоровую, с горящими щеками и растрепавшимися волосами, с звездным камнем на шее; и отец обнимает ее за плечи. Внезапно я понимаю, что их белый парусник плывет от восхода на закат – не к нам, а от нас, но грусти нет, и тоски нет, есть только радость за них, и ожидание полета, и непонятная надежда, согреваюшая сердце. Незамысловатая мелодия, послушная этому чудному голосу, оживает, переливается, ширится, и я слышу в пении то шум моря, то крик чаек, то голоса мамы и отца, то совсем уж неземную, ни на что не похожую музыку… И тогда я верю окончательно, что это сон, и волшебная песня только снится мне в этом гадком лагере. Невидимый певец начинает припев – и там, где девчонки пели:

 «Я вернусь к тебе, вернусь

 Из-за края земли…»,

 Чудный голос дрогнул, сорвался, и в этом сорвавшемся голосе я узнал – или мне показалось, или я узнал – голос Маглора, младшего брата, вражьего командира…

 Но здесь я не мог бы ничего сказать наверняка, а вот на следующее утро я его раскусил!

 К нашему пробуждению в нашем шатре всегда появлялись кувшин с молоком, сыр и хлеб, и немного сладостей; обыкновенно мы брали всю эту снедь на пристань и там поедали ее. В тот раз вместо хлеба были булочки с изюмом, и я чуть не рассмеялся, увидев, как Элрос сосредоточенно выковыривает изюм из булочки, - и заметил, что не я один наблюдаю за братом.

 Чуть поодаль стоял Маглор и улыбался еле заметно, неуверенно, будто бы кто-то запретил ему радоваться и он боялся нарушить запрет. Он показался мне удивительно красивым тогда, и глядел он как-то мирно, по-домашнему, и мне было больно увидеть этот отсвет дома в лице чужака.

 Он перехватил мой взгляд, дернулся и сказал брату: «Если тебе нравится изюм, скажи – я завтра так принесу». Улыбнулся опять, еще неуверенней, и ушел.

 Брат зашвыривает булочку в море на потеху чайкам, смотрит зло и обиженно, но я-то знаю, что он готов расплакаться. Губы у него дрожат, и выговорить получается не сразу:

 -Сначала маму прогнали, а теперь – изюм…!

 Если бы они кричали на нас, или были бы жестоки, или откровенно злы, было бы проще понимать безнадежно изменившийся мир вокруг: они – враги, и от них только зло. Но они ни разу даже голоса ни разу не повысили и о маме не говорили плохого. Я не поверил бы, что они враги и изверги – если бы своими глазами не видел, как они напали на наш город, как рыжий Маэдрос погнал маму в море. Память об этом ужасе вспыхивала перед глазами всякий раз, когда они заговаривали с нами, и заставляла отворачиваться, отмалчиваться, опасаться их доброты. А может быть, нас взяли со злым умыслом? – думал я, вспоминая страшные сказки из тех, что был мастер рассказывать Дирхаваль, частый гость в нашем доме, но у нас получалось все не так. Там, в сказках, злодеи сначала были добры и прекрасны на вид, а потом съедали детишек живьем… А эти с самого нежеланного знакомства были страшнее некуда, а потом зачем-то старались показаться хорошими…

 Если бы я не видел того дня – если бы того дня не было, если бы они просто пришли, без войны, - я подумал бы, что они хорошие, только грустные. Да, сейчас они были хорошими с нами – но с мамой, и со всем городом, и со всеми убитыми и погибшими по их вине – для всех они были врагами. Враги – но больно уж странные, если сейчас заботятся о нас и обещали не трогать больше горожан – тогда почему же напали, почему не могли просто в гости прийти?

 Все было слишком сложно, голова кружилось от страшной несообразности, от тоски по маме, от разлитой в соленом воздухе Гаваней ненависти. И рядом не было никого, кто мог бы объяснить, что хорошо и что плохо, почему все вышло так, как вышло, почему не возвращаются мама с папой и почему командиры, которых было очень сложно ненавидеть, пошли на нас войной.

  

Продолжение здесь: http://istarni.livejournal.com/23918.html#cutid1
Про детишек и М. и М., - и не только про них. Вообще-то я сначала всерьез думала о том, чтобы домучить доредактировать вторую часть этого куска и выложить все, что относится к Гаваням, одной частью - но потом стало понятно, что доведение до ума ВСЕГО гаваньского куска займет еще неделю....Да и ЖЖ не переварит 14 страниц за один раз..Да и читатели (вдруг, а вдруг?) порадуются, что в День национального единства....эээ...графомань сию можно почитать...

Да, для новоприбывших: я очень рада вас видеть;). И считаю своим долгом сказать, что автора можно не только хвалить, но и ругать, если возникнет такая потребность.
Добро пожаловать, come now, ride with me!

Упд. Текст отредактирован благодаря несравненной Амарин;) В этой части пришлось убивать не только повторы, но и пару более крупных багов...убились они не до конца, но то проблемы автора, а вот редактор  - РЕДАКТОР ПРЕКРАСЕН, и спасибо ей большое;)!

Comments

[tal-gilas.livejournal.com]

"Мы тогда научились бояться любых громких голосов: все время вспоминался день штурма, полный крика и лязга оружия"

Так...

[hild-0.livejournal.com]

Большое спасибо. Очень живо и реалистично - это ощущение, эта ненависть, постепенно превращающаяся во что-то другое, эти стоявшие в стороне, которых приняли, потому что иначе нельзя, этот конфликт...
А как быстро взрослеют мальчики!
Эпизод с изюмом совершенно прекрасен.

[julia-monday.livejournal.com]

Я бы на месте тех не возвращалась...

Очень хочется позлоехидничать (по поводу героя одного), но не буду...

[julia-monday.livejournal.com]

Я понимаю, что это плохо, но я не хочу, чтобы близнецы их любили...

[nichegoneznayu.livejournal.com]

Спасибо, Истарни, особенно за песню Маглора спасибо. Вам все время удается сохранить это ощущение смешения реальности и чуда.
А вот ребята Карниур и Орхальдор показались немного карикатурными...

[amarinn.livejournal.com]

Ого! Истарни, это прекрасно.
Вообще, меня поражает то, что ты про жуткую ситуацию умудряешься писать по-доброму.

[shaenny.livejournal.com]

Здорово, как всегда, только в Орхальдора и Карниура как-то не очень верится.
Первый похож на женщину, которая сначала ушла от мужа по идейным соображениям, а потом вернулась, потому что ей не хочется самой снимать квартиру. По-житейски понятно, но не по-эльфийски, имхо. Впрочем, это только мое вИдение.
А Карниур вышел такой местоблюститель ККК. Тут пока помолчу, мне интересно, как Вы дальше разовьете этот образ.
Все остальное прекрасно.

[intent-reader.livejournal.com]

А этот Карниур - не из Морваэнских текстов?

[kemenkiri.livejournal.com]

Почему-то очень долго не получалось сказать о тексте что-то определенное , хотя прочитанное засело в голосе очень ясно. Наверное, это как попытаться собрать воздух, который вокруг, и "отжать" его. Потому что история действительно настолько соответствует моему ощущению того, что происходило в Гаванях, что и есть - тот самый воздух. Именно ощущению - мне не приходили в голову эти герои, многие из этих событий, - но когда о них читаешь, совершенно естественно думать, что они происходили - и происходили так.
И, кстати, мне не кажется такими уж утрированными, как пишут другие читатели, ссорящиеся воины. В напряжении такой ситуации можно много что друг другу наговорить, честное слово... Но - это прекрасно, что они приходят обратно, и что Маэдрос впускает их. Потому что можно разложить все по полочкам "верности" и "предательства", но на самом деле... непросто оно все было, очень непросто, - "так велики были скорбь и смятение Эльдар"... Я думаю, это была не слабость и не ошибка, но единственный возможный выход для того, кому он оказался таковым.
И почему-то очень радует, что ежели еще и не сама приязнь, то хотя бы чувство неоднозначности начинает зарождаться у детей уже в Гаванях... И характеры у них, зараз, уже разные;-)