Ничо!

Леблан остался посмотреть на суд и вполне одобрил его. Дела разбирались быстро, всех выслушивали, никто не кричал — было какое-то священнодействие в этом новом суде граждан. Роялистского шпиона и фальшивомонетчика отправили на гильотину, швею, обвиненную по случайности, оправдали; весь зал кричал ей "ура!" и "да здравствует отчизна!" — и она, в слезах, кричала вместе со всеми.

Вернувшись к себе, Леблан выпросил у старухи Маргариты разрешения посмотреться в хозяйское зеркало. В тусклом зеркале отразился мелкий и щуплый цыганенок — рожа смуглая, у глаз и вокруг рта кожа чуть темнее, сколько ни мойся — кажется, что грязен. Но в полутьме истрепанное одеяло падало с его плеч, как судейская мантия, полотенце сошло за галстук, только треуголки не хватало.

Когда пришла мать, он читал подаренный памфлет: "Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в его создании. Он должен быть единым для всех, охраняет он или карает…" *****

— Когда я вырасту, стану председателем, — сказал он. — Председателем в суде — как гражданин Шометт.
* * *

Новости с фронта были все хуже. Враги все ближе к стенам Парижа — но враги были и в столице. Весь город кишел роялистами; тюрьмы были переполнены ими, и все же они писали письма, плели заговоры, и заговоры их разоблачались день ото дня и всё не искоренялись до конца. У одних тысяча лет власти, у других — меньше месяца; чья будет победа? Барабан бил уже круглые сутки, патриоты искали оружие для защиты отечества, в очередях роились слухи, один другого страшней — ждали пруссаков и всеобщей резни, ждали измены в армии, восстания, тюремного заговора. Город был и пуст, и переполнен одновременно: меж опустевших улиц роился, сбивался в толпы возбужденный и голодный люд. Это была такая толпа, перед которой закрываются лавки.

Желтые, розовые, зеленые афиши на стенах — Родина ждет добровольцев! Отечество в опасности! Враги на границах, враги и в городе! Вышел декрет об изъятии оружия: пусть честные граждане сидят дома, пока патрули изымают оружие у аристократов, арестовывают подозрительных. Даже вездесущий Навэ не появлялся на улицах — видимо, заперли дома.

До того, в последнюю их встречу, он только и говорил, что о грядущей битве:
— Герцог Брауншвейгский сказал, что короля только тронь — и он весь Париж сожжет и сровняет с землей. А король в тюрьме, и там же тридцать тысяч роялистов. Тридцать тысяч! И все готовы нас убить. Лонгви пал; Верден в осаде; против нас австрийцы, пруссаки и вся Европа, а мы? Но мы победим. Ты слышал Дантона? — Смелость, еще раз смелость, смелость без конца! Одни пойдут воевать на границе, другим — защищать город, третьим дадут пики — охранять внутреннюю безопасность. Зачем всех подозрительных держать в тюрьмах, если там одни шпионы? Кто-нибудь сбежит и откроет пруссакам ворота. А нужно всех чик-ток, и дело с концом.

— Это вряд ли. Тридцать тысяч — их же не успеют судить как полагается. И где ты найдешь столько присяжных? Все патриоты уходят на фронт, Дантон же сказал, что каждый солдат нужен городу — вон, в каждом парке маршируют.

— Война будет, — протянул Навэ чуть не мечтательно. — Все патриоты будут сражаться. И я тоже в стороне не останусь — но это секрет. Мои только и хотят запереть меня дома. А я проберусь в их лагерь и убью самого герцога — и умру во славу республики. Вот так-то, Леблан.

Леблан кивнул, не находя слов. Он горел тем же рвением, как воды он жаждал геройства. Он вовсе не был уверен, что окажется хорошим солдатом — оружием владеть он вовсе не умел — но знал, что хочет стоять на страже Республики, и чтобы все знали: вот стоит цыганенок Жан Леблан, честный человек, стоит на страже Закона, Свободы, Равенства и Братства — как архангел Михаил с огненным мечом.