Ничо!

У тюрьмы бывшего аббатства Сен-Жермен собралась толпа; слушали оратора в черном судейском фраке, в черном парике; сквозь гром набата еле доносилось: сигнал к атаке — победить наших врагов — отечество в опасности — измена—

— Пойдем отсюда, — сказала мать. — Я уж думала, что пруссаки вошли в город.

Они развернулись спиной к оратору, пошли было к реке, на свой берег Сены — и поняли, что далеко не уйдут. В конце Кардинальской улицы, уходящей от аббатства к реке, показались шесть карет под конвоем республиканской гвардии. Со всех сторон их облепила толпа – не проехать; со всех сторон кричали: "Чертовы Тартюфы! Хотите взломать тюрьмы? Опять напустить на нас Капета? Долой! Долой попов! Смерть попам! Изменники! Смерть подозрительным!" — и все слилось в один рев — смерть! смерть! смерть!

Улица обезлюдела — все ставни закрыты, подъезды перекрыты, лавки заперты. Свернуть было некуда. Мать ухватила его за руку, как маленького:

— Если разминемся — жди меня, где обычно.

Конным солдатам удалось было расчистить дорогу — вперед, к воротам аббатства-тюрьмы, — и толпа кинулась в бег, рванувшись за ними. Толпа у ворот аббатства тоже загудела, по зову оратора в черном парике все ринулись навстречу каретам — и в этом водовороте оказались и они с матерью.

В давке его потянуло вниз; мать вытащила его из-за черных колес одной из карет, подтолкнула наверх, на запятки:

— Посмотри, что там-

Цепляясь за горячее дерево, он только и видел, что кареты со сбитыми дворянскими гербами, малочисленный конвой, улицу, запруженную народом, людское море, сошедшее с ума, обнаженные сабли, поднятые дубины, жилистые кулаки.

— Там толпа, я не вижу-

Лошади понесли; карета рванула вперед; в давке все стонали и кричали, как один, но он только одно слышал:

— Януш, Януш! — мать дико кричала из толпы, отбиваясь от воронки рук, отпихивая всех вокруг — и толпа проглотила ее, как море глотало пловцов. Карету тряхнуло еще раз; когда он вновь посмотрел — не увидел ее, кричал и не мог найти.

— Мама!

Он зажмурился, отпустил руки и прыгнул вниз, в давку. Стало еще хуже — ничего не видно, давит так, что еле вздохнешь, разит потом и злобой. Его сдавили и понесли, так что ноги не касались земли; только и оставалось, что цепляться за окружавших его людей и стараться, чтобы не притерло о стену.

У исщербленной стены тюрьмы уже стояли кюре в драных сутанах, два епископа в одном дорогом белье — их облачения, их золотые кресты были свалены в кучу, и тюремщик заносил ценности в список. Опись закончилась, солдаты отошли. Людской рой получил свою добычу.

Из четвертой кареты тащили заключенных и били на дороге, не доведя даже до тюрьмы. Из пятой кареты слышно было дрожащую, нестройную латынь: там читали реквием по самим себе. Леблан видел их сквозь открытую дверь — кюре из бедных, с бледным милым лицом; белый старик, лицо все в багровых синяках, с высоким и ясным голосом. Старику прилетело по зубам, он повис на дверце, тихо завыл, зажимая руками окровавленный рот. Ударивший поднял с земли что-то золотое — золотой зуб — присвистнул от собственной лихости и улыбнулся Леблану. Это был солдат в синем мундире, молодой парень из цыган — тоже черный, черный волос, черные глаза; лыбился, будто удачно прибил муху или пристрелил собаку.

Кареты покатились налегке, их пассажиров свалили мертвыми у монастырской стены — Леблан старался не смотреть на бесформенную, мертвую кучу. Избиение задержалось; узкие ворота аббатства не могли пропустить всех во внутренний двор, где тоже содержались враги народа. Гражданин в черном парике успел сказать еще одну речь; Леблан был близко и расслышал ее хорошо:
— Достойные граждане! Вы искореняете врагов свободы. Вы исполняете свой долг. Благодарная Коммуна и Отчизна желали бы достойно вознаградить вас, но не могут из-за недостатка средств. Всякий, работавший в тюрьмах, получит квитанцию на луидор, уплачиваемый нашим казначеем. Продолжайте свое дело.