Ничо!

Во дворе тюрьмы Ла Форс было тихо. Здесь порядок, подумал он. Ходили взад-вперед часовые, стуча башмаками по камням, блестели от факелов решетки на окнах, шум города доносился невнятным, неопасным гулом. По правде говоря, он вовсе не был уверен, что мать сюда придет. Но их угол был разгромлен, там были солдаты и гоняли всех; куда еще идти? А здесь он ждал ее восемь раз и всегда дожидался.

Совсем стемнело. Леблан сидел как в полудреме, отупев, оцепенев, не видя ничего, кроме желтых пятен факелов, — но вдруг проснулся от все нараставшего рева. Он замер от ужаса, не мог бежать, не мог ничего сделать — только стоял и смотрел, как толпа с факелами заполонила двор. В неверном желтом свете блестели обнаженные пики, сабли, ножи; все были с оружием, и все кричали, как один: "Смерть врагам республики!"

Повторялось сегодняшнее. Он понял, что мать вряд ли придет, что сам он вряд ли выберется отсюда. Онемевшими пальцами он уцепился за постамент статуи, подтянулся, забрался наверх и оседлал бронзового змея, которого Георгий проткнул копьем. И холодно, и скользко — но не холодней, чем внутри у него от страха.

Сквозь толпу протиснулись судейские в черных фраках и черных мантиях, этой ночью не черней всех остальных; солдаты, напротив, вышли. В зале нижнего этажа зажглись свечи — начался трибунал. Во тьме не видно было, кто судит, кого судят, кто и зачем вызван; только приговор был ясен — смерть.

Когда первого приговоренного вывели во двор два солдата, каждый с обнаженной саблей и горящим факелом, тот все отбивался и скулил, все старался прижаться к двери. По низким ступенькам его стащили за ноги вниз — стонов не было слышно за общим криком; все наседали друг на друга — не ударить, так посмотреть; кто-то подхватил: "Смерть роялистам! Месть врагам республики!" Толпа сомкнулась, ничего не было видно, пока, отшвырнув намокший парик, не подняли за волосы мертвую голову — кровь хлестала из отрубленной шеи, но они, напротив, старались подставиться под этот дождь.

Еще один! — еще один! — но они насытились и убивали медленней. Кто-то в задних рядах сипло проорал: "Что вам одна забава!" — и убийцы, будто очнувшись, остановились и кратким голосованием решили, что гражданам в передних рядах только ранить, если рубить — то тупыми саблями, потом расступиться, дать задним рядам поучаствовать в казни, а тем уже можно добивать насмерть. Вклинился женский голос — сзади ничего не видно! — двое молодцев бодро втащили во двор скамейку "для дам", и все продолжилось.

Окна высадили от духоты, над толпой стояло облако пара. Кричали: "Следующего!" —кричали: "Виновен!" — кричали: "Да здравствует нация!"

Председатель в криво посаженной черной мантии подтверждал: "Смерть! смерть!", стучал молотком — кончено, следующий; два конвоира выволакивали жертву во двор — в парике, без парика, молодого, старого, дворянина, ремесленника — черный людской рой кидался к лестнице, десятки рук стаскивали его вниз; сыпались удары; другие руки хватали его, проталкивали дальше; сверкал красный нож, били в сердце и отрезали голову; трупы кидали у стены.

Кого-то оправдали, и толпа кидалась к ним с той же дикостью. Одного в белом парике все по очереди обнимали и целовали — гражданин Меар был оправдан, подтвердив свои гражданские добродетели; другого не отпускали до тех пор, пока он не согласился со всеми выпить; третью посадили на найденный стул, накинули на плечи трехцветный флаг, понесли по улицам — Богиня Свободы! Богиня Свободы!

Как ад на земле, думал он, — как черти вышли на землю. Он не мог сомкнуть глаз, только и мог что дрожать, распластавшись на холодном металле, только молиться, чтобы ночь кончилась, чтобы рассвело, чтобы видеть хоть что-то, кроме желтых факелов, темноты и смерти.