Ничо!

Железные ворота Бисетра были открыты: партию каторжников отправляли в Тулон. Из тюремного двора грузно выкатились шесть телег, на каждой — двадцать преступников в красных куртках, с неровно обритыми головами, с кандалами на сбитых ногах, все на общей цепи, и у каждого свой железный ошейник.

В Тулоне у каторжных были красные колпаки, но здесь они полагались героям революции. В Тулоне на прибытие новой партии собирались толпы — поглазеть, но здесь зевак почти не было. Еще бы, подумал он скучно, они насмотрелись чего похлеще. Все же он подошел поближе. Хорошо было видеть убийц на цепи, на положенном месте. Лица — рожи, хари — были ровно те же, что у толпы во дворе Ла Форс, но эти больше не прольют крови.

Конвой застопорился, возница первой телеги удерживал взбрыкнувшую лошадь; каторжные загалдели. Из последней телеги соскочил суховатый, жилистый капитан, махнул рукой — весь конвой застыл, прикрикнул — часовые начали бить по головам и плечам каторжных без разбору, пока не вбили молчание. Капитан пошел посмотреть, что там; проходя, махнул рукой:
— Эй, ты! Мелкий! Сбегай вон туда, — показал в сторону табачной лавочки на углу, протянул серебряную табакерку. — Пусть наполнит табачком.

Лавочник, кажется, узнал табакерку, прищурился, глянул на конвой у стен тюрьмы:
— А, для месье Тьерри! — английский сорт, знаю, знаю, и особая цена. Месье Тьерри всегда у меня покупает, как оказывается в Париже с новой партией своих злодеев — он капитан над каторжниками. Вот табачок, а вот и сдача.

Жавер кивнул. В руках у него была чужая табакерка и чужие деньги. Бежать, бежать, бежать! Столько не евши — что я, убегу? Здесь вокруг стража. Он сделал шаг, сделал два, вцепившись в серебро ледяными пальцами, старался шагать прямо, как честный человек.

— Господин Тьерри — вот ваш табак, вот сдача. Месье сказал, что вам особая цена.

Тьерри взял табакерку, пересчитал сдачу и глянул на него с другим интересом.

— Э, да ты честный, парень! Что ж тебя так угораздило? Цыган — и честный, а?
— Я не вор. Если у вас еще есть какая работа, я сделаю.

Кажется, он шатался от голода. Кажется, Тьерри заметил это.

— Ты цыган?
— Мать цыганка.
— Откуда такой?
— Из Тулона.
— Какого черта тебя понесло в Париж?
— Пришел с матерью.
— А где она?
— Пропала.
— А отец где?
— Не знаю.
— А что делаешь?
— Ничего. Но если месье что нужно, я сделаю.
— Гм. Гм. Работа для тебя… Сколько тебе лет-то?
— Двенадцать.
— И девяти бы не дал. Для нашей работы — держать в узде этих скотов — больно хилый. Как тебя звать-то, черная твоя рожа?
— Жавер, — сказал он. — Януш Жавер.

Ненавистное имя, но другого не было. Жан Леблан был ложью, Жана Леблана не было никогда — как не было Мари Леблан и свободной республики, не было председательства, судейской мантии и справедливого суда от восставших, не было Свободы, Равенства и Братства, прав человека и гражданина и прочего — не было ничего.

К Тьерри примчался стражник – Жавер вспомнил, что в Тулоне их звали аргусы – и сказал о том, что лошадь подкована, кузнецу уплачено, конвой готов тронуться. Тьерри повздыхал, поводил туда-сюда головой, побуравил его взглядом, потом махнул рукой:
— Вот что, Януш Жавер, цыганская твоя рожа, — хочешь, езжай со мной. — Он вздохнул еще раз, всхрюкнул крючковатым носом. — У меня был один… как ты… тоже бегал туда-сюда. А задавили в этой резне. Дурной город, черт бы его побрал. Так что… тебе до самого Тулона работа будет, да и там найду, куда тебя приткнуть. На галерах лишних глаз не бывает.