После парижской заставы потеплело. Жавер сидел в куртке Тьерри, жевал булку Тьерри, пригрелся и знал, что, пожалуй, может и заснуть здесь, на запасных цепях и прочем каторжном оборудовании. В телеге никого не было, кроме самого Тьерри, получившего начальственное место под навесом, и двух часовых, наблюдающих за конвоем впереди.
Республика, революция, речи, кровь на улицах — все поблекло, отодвинулось, осталось знакомое: Тулон, конвойные, тюрьма, шваль в железных ошейниках, на своем заслуженном месте. Тьерри спешил, боясь, что его партию задержит война; ворчал, что вовсе не знает, чей будет Тулон, когда они туда доберутся — французский или английский: — А впрочем, мне-то что, фронт не фронт, а мое дело — пасти этих артистов, чтоб не резали и не щипали кого не надо.
— Самые отпетые не у вас, — сказал Жавер тихо. — А ходят по улицам, и зовут их — патриоты.
Тьерри сплюнул: — Да это самая моя клиентура. Ворье и убийцы, каторжная шваль, кто ж еще? — или ты думал, это бла-ародные господа устроили резню на улицах? Нет, они пишут свои газетки, говорят свои речи, дебатируют свои дебаты… Они распустили воров и науськали их на своих врагов, на честное дворянство и священство. Воры-то всегда неисправимы. Если уж кровь порченая — ее не вытравишь. Но можно их держать строго — вот так! — он щелкнул хлыстом — а можно и распустить. И нет того хуже, чтобы миндальничать с этими ублюдками. Сам, небось, видел, что творится. А все эти господа, эти, в жопу их, граждане патриоты! — с такими речами он подождал, пока они выедут из города. — Но нам-то что, они свое получат, Его Величество вернется, все образуется как-нибудь, а может, прусский король или австрияки будет править нами — все не твое дело, парень. Наше дело — сторожить эту шваль, и полезное, между прочим, дело, достойное гордости, что мы бережем приличных людей от этого сброда, а нам, между прочим, ни спасибо, ни медного гроша. — Тьерри улыбнулся — добродушная улыбка человека, который знает, что он и зачем он, что вот его дело — сторожить эту шваль, он и сторожит ее. — Так что ты не выдавай меня, парень. Кто еще даст тебе работу, а, цыганская твоя рожа?
Ни собора, ни дворца правосудия, ни нарядных площадей, ни сада Тюильри с древом свободы, ни председателя из рабочих, ни танцев на улицах — за полями пригородов Жавер не видел больше ничего, что полюбил в Париже — но нарочно отвернулся, отказываясь от всего этого. Тьерри — только конвоир, и он будет только конвоир, ну и что ж, все честная работа; он все, что можно, сделает, чтоб спасти честных людей от этого ворья.
Он сидел в куртке Тьерри, он наелся булкой Тьерри, он вовсе размяк в тепле; внутри было холодно, но он знал, что это пройдет. Власть, закон, порядок, спокойствие, здравый смысл, справедливый суд в осуждение зла — все звезды его неба — были над его головой, недвижны, неколебимы; мир стоял на месте.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
branchandroot
ч.14
Date: 2015-10-28 10:42 pm (UTC)После парижской заставы потеплело. Жавер сидел в куртке Тьерри, жевал булку Тьерри, пригрелся и знал, что, пожалуй, может и заснуть здесь, на запасных цепях и прочем каторжном оборудовании. В телеге никого не было, кроме самого Тьерри, получившего начальственное место под навесом, и двух часовых, наблюдающих за конвоем впереди.
Республика, революция, речи, кровь на улицах — все поблекло, отодвинулось, осталось знакомое: Тулон, конвойные, тюрьма, шваль в железных ошейниках, на своем заслуженном месте. Тьерри спешил, боясь, что его партию задержит война; ворчал, что вовсе не знает, чей будет Тулон, когда они туда доберутся — французский или английский:
— А впрочем, мне-то что, фронт не фронт, а мое дело — пасти этих артистов, чтоб не резали и не щипали кого не надо.
— Самые отпетые не у вас, — сказал Жавер тихо. — А ходят по улицам, и зовут их — патриоты.
Тьерри сплюнул:
— Да это самая моя клиентура. Ворье и убийцы, каторжная шваль, кто ж еще? — или ты думал, это бла-ародные господа устроили резню на улицах? Нет, они пишут свои газетки, говорят свои речи, дебатируют свои дебаты… Они распустили воров и науськали их на своих врагов, на честное дворянство и священство. Воры-то всегда неисправимы. Если уж кровь порченая — ее не вытравишь. Но можно их держать строго — вот так! — он щелкнул хлыстом — а можно и распустить. И нет того хуже, чтобы миндальничать с этими ублюдками. Сам, небось, видел, что творится. А все эти господа, эти, в жопу их, граждане патриоты! — с такими речами он подождал, пока они выедут из города. — Но нам-то что, они свое получат, Его Величество вернется, все образуется как-нибудь, а может, прусский король или австрияки будет править нами — все не твое дело, парень. Наше дело — сторожить эту шваль, и полезное, между прочим, дело, достойное гордости, что мы бережем приличных людей от этого сброда, а нам, между прочим, ни спасибо, ни медного гроша. — Тьерри улыбнулся — добродушная улыбка человека, который знает, что он и зачем он, что вот его дело — сторожить эту шваль, он и сторожит ее. — Так что ты не выдавай меня, парень. Кто еще даст тебе работу, а, цыганская твоя рожа?
Ни собора, ни дворца правосудия, ни нарядных площадей, ни сада Тюильри с древом свободы, ни председателя из рабочих, ни танцев на улицах — за полями пригородов Жавер не видел больше ничего, что полюбил в Париже — но нарочно отвернулся, отказываясь от всего этого. Тьерри — только конвоир, и он будет только конвоир, ну и что ж, все честная работа; он все, что можно, сделает, чтоб спасти честных людей от этого ворья.
Он сидел в куртке Тьерри, он наелся булкой Тьерри, он вовсе размяк в тепле; внутри было холодно, но он знал, что это пройдет. Власть, закон, порядок, спокойствие, здравый смысл, справедливый суд в осуждение зла — все звезды его неба — были над его головой, недвижны, неколебимы; мир стоял на месте.