Отчет Оболенского, ч.3

[istarni]

Listen or download Свиридов Георгий Зимняя дорога for free on Pleer

На отпевании свеча в руке у Никиты чуть дрожит, еле светит. Сам он сер, и лицо в полумраке серое. Девочка Ноно - черное платье, рыжеватые косички - все озирается, ищет маму. Никита, кроме дочери и брата, не видит никого. Скоро Александру уезжать на поселение - каково-то Никите будет одному?

После службы отец Капитон, запинаясь, читает с листка имена – поминовение усопших Ивана, Павла, Сергея, Михаила, Кондратия, Петра, Николая, Софьи, Казимира… - и я узнаю имена. Иван, Павел, Сергей, Михаил, Кондратий, Петр…Наши! Наши - и Сухинов. К этим именам добавится еще одно имя – Александры. Они у Господа - это мы остались здесь.

Двадцать шестой год, тринадцатое июля, четыре часа утра. Кондратий, Петр, Павел, Сергей, Михаил. Кондратия часто поминаю, Петра - реже. А так – чтобы в церковь на христианское поминовение - в голову не пришло, не хватило смелости.

А кто-то из наших - вот, отнес.

***

После похорон Никита остается у могилы жены. Нам пора обратно - каторга.

Мысли в пустой голове все об одном - о смерти. С двадцать шестого года - первая смерть так близко, смерть вовсе невинной ни в чем. И я могу так – умереть от простуды. И перед лицом Господа окажусь на Его суде.

И Господь от меня отвернется. Это я знаю точно.

И, шагая обратно в тюрьму по ледяной ухабистой дороге, по бревнам кое-как починенного моста, припоминаю все свои грехи, раскаянные и нераскаянные - и тот самый, смертный, о котором так хотел забыть и почти преуспел в этом.

Почему это ты, Евгений, Кондратия поминаешь часто, а Петра Григорьича - редко; почему бы это. Идешь осторожненько - не оскользнись, да и вспомни.

Пять лет назад одним декабрем было вот что: восстание, полки на площади, Милорадович уговаривал солдат разойтись. Этого ты этого допустить не мог. Слова не помогли - ты ударил его штыком. Потом были выстрелы. Ты видел - тебе казалось, что видел – стрелял Каховский. Каховский был за это повешен. Ты остался жив.

Как ты быстро думаешь, друг Евгений. Семи лет не прошло. Философия, что ли, помогла. Сначала, быв под судом, боялся признаться, даже на исповеди; потом горевал о смерти более близких тебе; потом вам вовсе не было положено священников, потом - сказал себе забыть и забыл. А сейчас вот вспомнил.

Найти бы отца Капитона. Быстро, быстро. Ты забыл, как зовут тобой убитого - Милорадович, граф Милорадович. Забыл, кажется, и то, как зовут Каховского - Петр Григорьевич? Петр Иванович? Петр Григорьевич. Пять лет молчал - сейчас ли ждать? От ужаса ускоряю шаг, все кажется – ровно сейчас грянет гром, Господень гнев на повинную голову.

Вот и отец Капитон, бледный в своей черной скуфье, один в полумраке холодной бревенчатой церкви. Не решаясь спросить прямо, захожу издалека: да можно ли заказать поминовенье усопшей рабы Божией Александры, да сколько это будет стоить, да из каких средств расчитываться, из артельных или из государственного довольствия? Отец Капитон все кивает, все берется устроить. А можно ли - прямо сейчас - на исповедь? - Можно.

Все вокруг да около, все пересказ того, в чем исповедовался в прошлый раз. Хорошо выходит, гладко, арестанту вообще сложно согрешить.

- На молитве был рассеян, согрешил злословием, о начальстве таил злое, не прощал тех, кого прощать должен был бы, не соблюдал поста -

Отец Капитон рассеянно кивает.

- О Господи. Отец Капитон, а ведь я убийца.

Невидимый под епитрахилью голос заминается, уговаривает чуть не ласково:

- Так если на войне, это грех не такой страшный -

- Да я не на войне.

Рассказываю. Восстание, войска на площади, штык, выстрел, крепость, суд, виселица - не моя.

Отец Капитон, человек добрый, все не уложит в голове:

- Если он был на коне, а ты пеший... Что ж он, так близко подошел, что ты его штыком?

- Да. Так близко.

- Что ты убил, это нехорошо. …Подожди. Ты же с тех пор был у причастия? Как же ты -

- Был. Меня о том на исповеди не спрашивали. А я…молчал.

И он молчит, и я не могу поднять глаз и не могу дышать от ужаса.

- Вот это плохо. Плохо. Но спрашивали же на суде, ты и тогда -

- Тогда я хорошо ответил. - Неудобно говорить, когда слезы. Пытаюсь глотнуть воздуху и продолжить, и того могу не сразу; смотрю в бревенчатый пол, да никуда не смотрю. - Мол, я только хотел лошадь пугнуть, штыком отвести поводья, а лошадь взбрыкнула, штык соскочил, так что если я и графа и задел, то рана должна быть совсем легкая, нанесена случайно без самого умысла…А это ложь, ложь! - я-то прекрасно помню, что ударил вот сюда, в бок, и пропорол мундир, так что видно было рубашку, и рубашка в крови -

Я на коленях - я хотел бы сквозь землю провалиться. Не сразу можно продолжить. Господи - как же продолжить?!

- А про товарища моего меня спрашивали - кто стрелял? Не Каховский ли? Я говорю - это он стрелял. А потом меня об этом вовсе не спрашивали. Меня о другом спрашивали. И я остался жив, а он повешен. Потому что я был князь Оболенский, а товарищ мой человек незнатный -

Отец Капитон молчит. Глаза поднять вовсе страшно. Господи, что Ты скажешь на Страшном Суде, отвернешься ли? Я заслужил это, я знаю.

- Плохо, что убил. И что на исповеди лгал, плохо. – Он начинает пространную историю про какого-то злого царя в древней Греции, «и был у него пророк, обличавший его, и царь велел убить его, и потом сам умер, и отправился в ад» - и я мельком думаю, ну какой царь в древней Греции?, и вновь возвращаю себя к настоящему, и еле могу понять, что отец Капитон мне говорит.

-  Плохо, что убил. И что на исповеди лгал, плохо. Но хорошо, что покаялся, потому что если б ты умер без покаяния, то прямо бы отправился в ад. А ты покаялся. И те, которые за тебя пострадали, они за тебя на небе молятся. Вот убитый - это ведь смелый человек был, раз он так близко подошел -

- Смелый. Смелый! Мы хотели было его…в наше дело.

-Ты напиши родственникам этого человека, признайся, в чем дело.

Одна мысль как ножом режет – признаться!

- Я…я написал бы (Господи, опять ложь), но мне переписка запрещена, а Катерине Ивановне это…

- Точно. Тебе ж писать нельзя. Вот что, ты это оставь, но их поминай. Ни о чем пока больше не молись, а поминай убитого - и своего товарища…Каждый день поминай, утром и вечером. И раз ты как князь остался жив – не думай, что ты князь, не отказывайся от любой работы, самой тяжелой, самой грязной. Вот и будет тебе епитимья.

Епитрахиль на повинную голову. Отпустительная молитва.

- Отпускаю тебе грехи, чадо Евгений. Иди с миром.

***

Стоит себе человек, смотрит на занесенный снегом двор, на забор и горы за забором, на товарищей, которые дурачатся на льду.

Стоит человек как за глухой стеной, отъединен от всего мира, один среди снежной пустыни, ибо убийца и сам себя отрезал от людей. Покаялся и был прощен – но с отпущением грехов только и понял, что сделал пять лет назад. Как в тот первый месяц в крепости, в равелинских кандалах, куда и привели как убийцу в ожидании скорой смерти. Тогда не мог сомкнуть глаз, чуть не лишился рассудка; но тогда вокруг вовсе никакой жизни не было, а сейчас - есть (вон мерзнет на часах караульный Кондратьев, вон дамы разбирают почту, вон идут Юшневский с Артамоном, говорят о своем) - есть, только ему туда нет дороги.

Стоит человек, сам себя отрезавший от мира, стоит тихо. Он, может, и рад бы человеческому слову, но просить об этом нет никаких сил; он еле справился со сложным действием - нашел, выходя из церкви, лестницу и дверь...

А Юшневский Алексей Петрович человек внимательный. Проходя, посмотрел сначала мельком, потом в лицо - поближе, потом -

- Эжен, что-то в почте?

…Да не в почте.

Алексей Петрович внимательный человек и добрый, за что и получил сполна - слушать чужое горе, из моих невнятных слов разбирать, что стряслось – сейчас и пять лет назад.

…Вторая исповедь выходит. Он вцепляется холодными руками мне в руки, и твердит мне и повторяет сбивчиво, что мы все прощены. Рассказывает про Каховского – они оказались соседями перед самой казнью, и Каховский был тих и мирен, и все, что возможно, простил; что они у Господа, и они молятся за нам, и они нам простили.

…Третья исповедь. Третья. Потому что Алексей Петровичу тоже есть за что быть прощенным и просить прощения - потому что Алексей Петрович на следствии предал друга. Того самого, номера первого - Павла Пестеля. И все же он знает, что мы прощены - и говорит об этом с такой горячностью, будто не может вынести моего отчаяния. В это больно поверить; без этого невозможно жить. Мы долго стоим на морозе, вцепившись друг в друга. Потом только это и вспомню: холодные руки, горячий шепот о надежде и милосердии Бога, шаг за шагом дорога в царство живых. Именно так; я не смогу найти менее возвышенных слов.

***

Ранним вечером я в камере один. Михаил, Михаил Иванович, граф Милорадович,  - конечно, его звали Михаил, а я забыл об этом. Михаил и Петр. Найти бы портрет – а лучше два портрета. Представляю, как я пугаю Катерину Ивановну своей на пять лет запоздавшей просьбой; лучше сказать Трубецкому. Трубецкой поймет.

Для того, наверно, я и остался жить. Все по моим грехам – и все же горько, что жизнь свелась к этому и только к этому –

И в тюрьме мне снится другая жизнь - прямее, блестящей, честнее, без сожалений и малейшей скорби.

О незабвенное виденье сбывшейся мечты. Мечтал же втайне, штабной офицер, начальник канцелярии, в шестнадцать лет не попавший на войну - вот твоя победа, радуйся! Сам ГОСУДАРЬ император поздравляет со званием героя Варшавы, отечески журя за некоторую лишнюю суровость, а известный Пестель Павел Иванович тут же разъясняет, что суровость в военном деле вещь необходимая, а вокруг кипит роскошь и блеск дворцовой залы - прием у ГОСУДАРЯ в честь победы над Варшавой. Все вокруг в чинах и орденах, благонадежны и победительны - старые знакомцы, славнейшие имена, даже и поляки из верноподданных, вовремя успевшие одуматься.

Подойти к ручке Катерины Ивановны, дамы совершенно и блистательно светской; поздороваться с Никитой Муравьевым - стоит потерян, вцепился в свою Александрин - чудак, но человек добрый; издалека кивнуть Каховскому; выразить восторг последнему рылеевскому творению, которое мой друг поэт читает с верноподданным расчетливым пылом.

Чу! как, пламенея, тромбы,

Поднялися и летят

Наши мстительные бомбы

На кипящий бунтом град.

Спор решен! дана управа!

Пала бунта голова!

И святая наша слава,

Слава Русская жива!

Преклоните же знамена,

Братья, долг свой сотворя,

Перед новой славой трона

И поздравьте с ней Царя!

Как легко тому, кто дышит в моей коже, моими глазами смотрит на золото и зеркала, блеск орденов, сверканье бриллиантов, как чиста совесть того, кто долг верноподданного и долг христианина исполнял с равным рвением, кто добрую жатву пожал, жизнь приведя к блистательному итогу: покойно кружить по зале, никого не задев, всем засвидетельствовав почтение.

…Вот твоя победа. Вот твоя головокружительная, немыслимая карьера: в двадцать пятом году был поручик, в тридцать первом оказался полковник - и перспективы куда как блестящие. Вот Пестель Павел Иванович рекомендует старого знакомца известному Александру Христофоровичу в известное отделение, и передают тебя с рук на руки со всей расторопностью, как протухшее яйцо чтоб не разбилось да не воняло, с отменным вниманием и благосклонностью, на голубом блюдечке да с золотой каемочкой-

И гром гремит.

За дверью часовой гремит ключами. Я открываю глаза и никак не могу отдышаться. Я здоров - я вовсе не болел тюремные шесть лет, простуды и тогдашняя цинга не в счет - но сегодня очнулся как после тяжелой болезни. Очень медленно. Очень тихо. Очень ясно. Не забыть бы завести часы. Господи, мое прошлое, мои грехи, этот чад, эти стены, наше тюремное общество –

Господи, я здесь и несчастен, и бессилен – но я не отдал бы это несчастье за ту столичную легкость и власть.

***

Ревизор собрался наконец обратно. В чем было дело - нам останется неизвестно; наша судьба вряд ли изменится, а вот господин Воронин потрясется с месяц по российским дорогам, вернется в Петербург, будет спать спокойно. Что приснится ему, выбравшему другое?

Трубецкой стоит ссутулившись, смотрит на острожные ворота, которые для его бывшего знакомца открылись, а для нас будут закрыты еще на пятнадцать лет - и я не могу удержаться от вопроса:

- А, Сергей Петрович, бывало у тебя так, что раздумывал -  что было б, как бы жизнь вышла, если б мы… остались в Петербурге?

- Бывало, - говорит он ровно. - Думаю - хорошо бы жил. Пошел бы дальше по статской службе… может быть, друга Воронина поехал бы ревизовать в Сибирь. О, я бы не пропал. Нет. Нет.

Помолчав, продолжает горько и глухо:

- „О, если бы ты был холоден или горяч! Но ты не холоден и не горяч, ты всего лишь тепл, и за это извергну тебя из уст Моих!“

Он впервые заговорил о таком на людях – да видит ли он людей из своего привычного ада?

- Здесь и любое тепло бесценно, - пытаюсь ответить я, но выходит и нелепо, и кощунственно.

Он качает головой, кривится, я хватаю его за плечо:

- Серж, помнишь двадцать седьмое ноября? Когда уже шла присяга Константину, когда мы ничего не успевали сделать и решили вовсе отказаться от общего дела? Помнишь, Бестужев спросил тогда - что делать, если Константин не взойдет на престол? - Ты ответил - тогда мы должны все способы употребить для достижения цели общества, тогда ничто не может нас удержать от исполнения нашего долга. Это ты сказал. Мы шли одним путем, и ты ступил на него куда раньше многих…

Он молчит, чуть сутулится, чуть улыбается; я сам себе не верю - неужели прошло? неужели вовсе рассеялось?

Почему, сам не знаю - не мне, не мне, но имени Твоему! - а следующие несколько дней все смотрю на моего старого друга, с недавних пор родича, все думаю, как прикасаюсь к зажившей ране - не больно? да нет, не больно.

Опять собирается наш английский не то благодатский клуб - три князя в одной камере; опять хандра, но о другом. Волконский откладывает газету с какой-то разъярившей его новостью, отряхивает руки и говорит, как предлагает тост:

- А мог бы с этими всю жизнь прожить.

- Да уж, господин ревизор был бы доволен. Сидят государственные преступники и со слезами благодарят Господа, что оказались в этом каземате!

Мы смеемся. Знал бы наш ревизор!

У Волконского оказывается вино; мы пьем - за здравие? за упокой? - нет, пожалуй, именно что за наше здоровье.

***

Одним вечером меня зовет пан Михал, прикрыв дверь и для порядка оглядевшись:

- Эжен, иди-ка сюда.

Хлопает себя по бокам, достает из своих потайных карманов сначала разорванный и смятый мной листок, потом - другой лист, переписанный его крупным и ровным почерком.

Те самые стихи Рылеева, от которых я так легко готов был избавиться. Которые друг мой пан Михал сохранил.

Этот листок производит на меня странное и необъяснимое воздействие. Это как возвращение из мертвых.  Как дар нежданный, который – думалось - утратил навеки; ты, может, и утратил, а тебе сохранили.

Пан Михал только улыбается:

- Не рви больше.

Не буду, Михал Иванович, не забуду твоего урока.

Память мне и останется. Другу моему скоро уезжать - одному на поселение, в глушь, неизвестно куда. _Пятый_ разряд выходит из тюрьмы в вечную ссылку, и все поодиночке.

Он все надеялся, что к нему приедет сестра Корнелия, которая вместе с ним была осуждена и осталась в Польше под надзором. Она невеста его товарища Игельстрома, который уже на поселении, она хотела ехать в Сибирь к жениху и брату - запрещено. Только короткую записку и смогла послать; пан Михал втихаря плакал над письмом.

Было два прошения о том, чтобы остаться в Петровском Заводе - Александра Муравьева и Михаила Рукевича – потому что тюрьма выходит лучше ссылки. Ждем до последнего, и вот ответ: Александру Муравьеву дозволено остаться с братом. Другу моему Михалу Ивановичу - не дозволено. Что еще возможно русскому – запрещено поляку.

Скоро нам прощаться навсегда. Всем выходящим на поселение положена доля средств из артельной кассы; Артамон, обняв пана Михала, дарит ему от себя часы, а я только и могу что вручить свой зимний плащ; ему нужнее, а у меня где-то была еще шинель.

Он, больше не сдерживаясь, плачет, крупные слезы катятся по лицу.

- А я - а я что? Эжен, Артамон, друзья…хоть платки возьмите - вот куда мне, зачем шелковые платки в…этой деревне Коркино?

Опять я не знаю, чем утешить, опять Артамон спасает дело:

- Э, Михал Иванович, ты же собирался жениться! Что, на свадьбу наряжаться не будешь?

- И на крестины, - подхватываю я. - Будет у тебя десять детишек - на крестины каждого!

На прощание пан Михал вручает мне ворох листов - стихи и песни его молодости, его польских друзей-филоматов.

- Эжен, вот это тебе. Я сохранил, и ты сохрани.

Вот так и вышло братание - Петербург-Варшава, надежда на свободный и вольный союз славянских народов, ныне отодвинутая в далекое будущее - если не в иную жизнь, в тихую гавань, где упокоит нас Господь.

Пора; все наши выходят провожать их. У ворот надзирает комендант; ему положено по чину, а кажется - тоже вышел провожать.

Мороз, сказать по правде, кусается, старой своей шинели я, поискав, не нашел - куда-то кому-то ее дел, не знаю -

Александр Барятинский, тоже пришедший из лазарета на всеобщее прощание, смотрит на меня с удивлением:

-Евгений Петрович, вы что это… так по-весеннему?

- Да ничего, объясняю я, это дело нестрашное - мне сестра пришлет. Вот напишу - и точно пришлет.

- Ага. Следующей зимой, - шепотом ворчит Александр Петрович и придвигается ко мне так, что необъятное его пальто закрывает и мои плечи.

Во дворе уже, у ворот, приходит и мой черед еще раз прощаться. Только и могу сказать сквозь слезы и мороз:

- И теперь я знаю, пан Михал, знаю и никогда не забуду - я самый счастливый человек. Я остался жив, и у меня лучшие в мире друзья…

И это правда. Боже мой, это правда.

Ворота отворяются в белый снег и туман, за которым не видно ни домов Петровского, ни ближнего леса, ни окрестных гор, ни неба, ни горизонта; телеги трогаются в эту сумрачную белизну.

***

Я возвращаюсь к себе. Мы стали ближе к весне, к исполнению двадцатилетней каторги. Что случилось этой зимой? Похороны, крестины, крестины, свадьба. Наши уехали на поселение. Я примирился со старым другом. Покаялся в старом грехе. Встретил друга - брата - и проводил его из тюрьмы.

За туманом и тыном не видно, но я знаю - на дамской улице праздник. Годовщина свадьбы Волконских; мужьям разрешено выходить из тюрьмы в дома своих жен.

Где-то сквозь стылую мартовскую метель едет Михал Рукевич, с которым мы, скорее всего, простились навсегда.

Достаю его листы - стихи на польском, который я так и не научился читать, Артамоном подписанный перевод -

Чертеж небесной сферы для мертвых дан светил, для нас же – сила веры вернее меры сил!

На одном листе Рылеев и Мицкевич. Кондрат - о том, как не убояться смерти; Мицкевич - о том, как радоваться жизни.

Даже сейчас ты меня утешил,  пан Михал, "самый счастливый на земле человек", а я не могу сказать тебе об этом.

Чудные сны этой зимы – во сне я опять не здесь. И Артамон, сосед мой и друг, наяву плачет в нашей камере, а там входит в свой счастливый сон.

…Это не имеет отношения к сегодняшней нашей жизни, сколько она продлится и как закончится, дурно или немного лучше, это взгляд за пределы жизни, полет над голым лесом, над изгибами замерзших рек, в снежной пыли, морозном малиновом свете солнца – так птица, поднимаясь над тюрьмой, внизу уже не видит тына.

Мне снится наша библиотека, но огромнее и светлее, как коридор двенадцати коллегий, колоннада пашкова дома, и там мои товарищи и наши дамы, и Лепарский-старший и Лепарский-младший, наш поручик и доктор Ильинский и отец Капитон и часовые, о том пока не знающие, что закончилась их служба.

Что мы увидим? Будущее, в котором мы избежали забвения. Память о нас грешных, обрывки, обмолвки воспоминаний – то, что осталось на этой земле. Сашенька Трубецкая выходит за Васеньку Давыдова. Вера Оболенская, лицо и имя  далекого будущего - прямой взгляд, страшная смерть, героиня иной войны. Кто она - моя ли, братнина, сестрина? Правнучка ли, жена правнука? - это неважно; кто-то и дальше будет держаться за правду и в конце победит.

И плоть и кровь преграды вам поставит,

Вас будут гнать и предавать,

Осмеивать и дерзостно бесславить,

Торжественно вас будут убивать,

Но тщетный страх не должен вас тревожить.

И страшны ль те, кто властен жизнь отнять

И этим зла вам причинить не может.

Счастлив, кого Отец мой изберет,

Кто истины здесь будет проповедник;

Тому венец, того блаженство ждет,

Тот царствия небесного наследник.

Так писал мне мой друг на кленовом листе в том давнем июне - а он тогда знал точно, и я верю и знаю, что это есть истинная правда.

Вот и все.

Я, наверно, соберусь с духом, сниму замок и выложу ссылки в сообщество. Наверно. Потому как пока автору хорошо под плинтусом, а тексту, соответственно, под замком. (Я даже не знаю, нужен ли этот текст сейчас, через полгода, в сообществе. Можно мне об этом что-нибудь сказать:)
Upd. Все, замка нет:)

Comments

[fredmaj.livejournal.com]

Он очень, очень нужен. Очень...
спасибо....
я не знаю, как сказать... я еще что-нибудь подумаю, когда выберусь обратно к монитору из Петровского завода.

[kemenkiri.livejournal.com]

Вот... да. Доставка - стремительная.Фельдъегерская, можно сказать.

[istarni.livejournal.com]

ВотЪ, замка нет, ссылка есть:) Я рада, в самом деле очень рада, и спасибо тебе за комментарий в ночи, аффтара нужно было долго тащить из-под плинтуса)

[kemenkiri.livejournal.com]

Мысли в две стороны.
Во-первых: да, нужно, а то крыши низковато летают, думаю очень много кому нужно, пусть оно будет в сообществе, пусть его смогут увидеть. Это... очень сильная история.

(И во-вторых).
...вот да, думал, оказывается, что знаешь, что такое ад и каторга - нет, не знал, оно у всех по-разному, и есть те, у кого оно много, много глубже...
(Является ли княжеский титул неизбежным знаком тяжелых раздумий? Нет, господа, и для иллюстрации этого факта в мире есть Шепин-Ростовский...
Все мы для чего-то есть в мире, вероятно. И еще есть время выяснить, для чего именно.)

[fredmaj.livejournal.com]

Ну, как бы - да, и Щепин с одной стороны, и чудесный Михаил Бестужев с другой...

[istarni.livejournal.com]

Спасибо. Замок сниму сегодня-завтра, поправлю еще пару запятых:) - мне очень важно было получить в ночи ваши комменты, т.к. аффтар, выложив текст, серьезно дрожал под плинтусом и, в общем, весьма рад, что его выковыряли оттуда)

Про каторгу. Ну...мне все-таки кажется, что это не измеряется единой количественной шкалой! (Вообще О. всю дорогу себе говорил, что ничего в общем совсем страшного, могло быть намного хуже, и хандрить ему оправданной причины нет, а потом...мда. Мда. Увы. О пользе своевременного выяснения отношений с собственным прошлым.

И - да, хороший вопрос в конце. Будем выяснять:)

[odna-zmeia.livejournal.com]

Фу ты, Господи... Вы не поверите - рыдала...
Какое он, слушай... Какое настоящее.
(Я завтра еще перечитаю, толком, сейчас просто перевариваю.)

[aywen.livejournal.com]

Поверим.

[istarni.livejournal.com]

Спасибо.
А с какими интересными чувствами я его писала....Ой, с ОЧЕНЬ большими и интересными состояниями себя. Вот честно, четыре с лишним месяца мучения с текстом были вызваны еще и тем, что собственная тушка выдавала незнамо что (ну там, сердце в горле, в зобу дыханье сперло, все такое) при попытке сесть за ноутбук и вербализовать, скажем, что-нибудь из вот этой третьей части.
Но ничо. С энцатого захода...

[tindomerele.livejournal.com]

Вот очень хорошо тебя понимаю, потому что от моего отчета написана едва ли четверть, и каждое слово там даётся ровно через это состояние.

[istarni.livejournal.com]

Тебе спасибо, что прочитала. И - да, очень понимаю:( Вот в первый раз у меня оказались такие отношения с текстом, и измучил он меня невероятно, и оставить недописанным нельзя, потому что со временем тогда забуду, а я не хотела забывать...
Буду очень ждать отчета Мари Волконской.

[rlr.livejournal.com]

Спасибо тебе, большое.
Сейчас выберусь из завода и что-то умное скажу....

[istarni.livejournal.com]

Я рада, что оно оказалось к месту. Это тоже один из способов сказать "спасибо", а благодарить мне...есть много кого, и помногу.

[tal-gilas.livejournal.com]

Выложи, выложи.
Счастливый человек...

[lubelia.livejournal.com]

Я уезжаю с этим в подмосковную, так что по делу напишу завтра или к вечеру.
Но текст нужен - и в сообществе тоже, и вообще, потому что полгода для целой каторги - Эжен, это вообще не срок, Петровский с нами навсегда. Спасибо.

[aywen.livejournal.com]

Нужен. Конечно нужен.
Это хорошо, что он появился.
Спасибо.

[istarni.livejournal.com]

Я очень рада, что текст оказался к месту) Спасибо, что читаешь - ну и замка теперь нету, ссылка есть:)

[naiwen.livejournal.com]

Спасибо! Выложить, обязательно выложить в коммьюнити и вытащить из-под замка. Прослезился, пока читал... и вот правда, Эжен, я половины своих реплик не помню. Чего я там нес? :))
И вот, кстати, я очень рад, что до тебя дошел в конце портрет Веры Оболенской - это была моя идея (то есть не моя - Рукевича, а моя - участника мастерской группы), и я не знала в итоге, положат или нет. Когда обсуждали, кому какого потомка подложить, выяснили, что прямых потомков не знаем, а вот, есть боковые ветви - и это очень такая страшная... но очень правильная история.
А, да, вот... ты меня вернул в Петровский завод. А я... яяя через полтора месяца еду Домой. Не поверишь, но домой еду. Правда, всего-навсего в виде недельного отпуска - но возвращаюсь на Родину. И очень, очень этого жду. Бывают и такие совпадения...

[istarni.livejournal.com]

Это не ты нес, это я нес пургу :)))
Про реплики. Вообще я вовсе не хотела писать отчета. Сначала я хотела написать в сообществе пост с благодарностями и все, и записать какие-то ситуации и реплики для себя, просто чтобы не забыть потом, потому что мне не хотелось забывать, а я лучше всего запоминаю с помощью текста, за ним сразу встает "картинка". Ну…предполагаемый пост благодарностей увял, я ходила благодарила по комментариям) а отчет рос, и РОС, и РОС, и измучил меня неимоверно, я уже не могла смотреть на этот текст, откладывала его на неделю, полмесяца, месяц и очень переживала, что выйдет муть. Поэтому спасибо громадное за расспросы и товарищеские пинки, это было очень важно)

Про Веру Оболенскую. Да, это сильно боковая ветка, она жена одного из Оболенских, но - такая оказалась судьба, когда человек красит фамилию…Этот портрет действительно вышел *про будущее*.

И так хорошо, что ты едешь, пусть даже и ненадолго. Это важно - иметь возможность возвращаться домой….

[anarsul.livejournal.com]

Пастернака я не читал, но скажу...
Только открывая твой отчет, чтобы начать его читать, скажу, что в сообществе он, естественно, нужен. А полгода - не срок, известны товарищи, после Следствия писавшие отчет в течение 9ти месяцев :-)

[istarni.livejournal.com]

…Нельзя же просто полгода писать отчет, написать отчет и не залезть под плинтус при этом! К счастью, теперь товарищи уже извлекли аффтара оттуда:) - ну и вот, замка нет, ссылка есть:)

[eamele.livejournal.com]

Спасибо.Скажу, страшную вещь - жалею  что мы не были рядом на Следствии.
Кстати, свой отчет оттуда я более, чем год спустя закончил и выложил.
(Не знаю, что будет с обрывками отчета от Лепарского - возможно, как окажемся на месте действия, так и допишу..))

[lubelia.livejournal.com]

Зато заочно ты ему все-таки передал привет - помнишь, мы с тобой договорили накануне игры? Вот мне это оказалось совершенно необходимо, чтоб уверенно передавать от тебя - что ты тоже в свете, что ты простил, и что вот - снгег, первый снег и просто снег... Спасибо тебе тоже.

[eamele.livejournal.com]

Помню...Конечно, помню.

[istarni.livejournal.com]

Спасибо. Я рада, что тебе оказалось созвучно - я переживала в том числе потому, что это ведь история далеко не только одного Оболенского, а вдруг я тут в одну голову придумала незнамо что…

Ох, а я как жалею, что не было на Следствии!
С другой стороны, объективно у меня не было никаких, никаких шансов попасть на Следствие. А если бы попала, то поздно, случайно и не познакомилась бы с Оболенским. Хотя, если честно, не попала бы. Я не видела исходного поста набора; тогда не интересовалась темой; писала диплом МГУ и ничего в жизни больше не видела; просто не было ни денег, ни возможности приехать в Москву той осенью…. Тем больше я рада этому Петровскому, как кто-то сказал - *второй состав* для опоздавших.
И - да, я хорошо, очень хорошо понимаю, почему отчет может писаться полгода, девять месяцев, год…
А вы едете в Иркутск этим летом? Было бы, конечно, очень круто, если бы отчет Лепарского появился)

[eamele.livejournal.com]

Да, вполне созвучно.
Так случилось, что на Следствии дейсвительно было мало северян, а Каховский...ну, он все равно несколько отдельно, так вот...
Да, едем.Туда и дальше - как я сказал,прямо на место действия...

[annette-change.livejournal.com]

Прочитала всё, дышу с трудом. Спасибо, что ты это написала. Это очень важно и очень нужно.

[istarni.livejournal.com]

Спасибо, что прочитала) Меня отчет Камиллы в том числе вдохновил на написание ЕГО, я ведь сначала вовсе не думала писать отчета, потому что это оказывается очень личное дело и - как бы обойтись без излишнего пафоса - но некоторым образом таки *сердце под пули*. А от лица Камиллы такой и был. Ну и вот:)

[odna-zmeia.livejournal.com]

Это все-таки надо сказать, потому что нельзя не.:)
Какие изумительно узнаваемые у тебя все, все, о ком ты пишешь. Такая полнота проживания, такой плотный мир, такие настоящие люди в нем, в общем, это все настолько правда, что я еще раз изумляюсь, как же оно получилось...

[lubelia.livejournal.com]

Ну вот, проведя двое суток без интернета и в Петровском заводе - спасибо, Эжен! Оно никуда не делось, оно всегда с нами теперь, нет для этого никаких сроков - стоит начать вспоминать, и проваливаешься туда. Спасибо что рассказал свою историю - она важна и нужна.
И просто, спасибо. Оно не просто близко, оно просто есть, я вот как прочел - так там и остался, Господи, какое же оно настоящее-то все...

[tindomerele.livejournal.com]

Спасибо.

[hildae.livejournal.com]

Коммент, запоздавший на месяц...
Тогда я читала отчет в ночи и меня с такой силой вынесло туда, что и хотелось перечитать, и не могла собраться - больно было, веришь.
И не перечитать не могла. Вот сейчас еще раз прочитала - и какое же тебе спасибо, что ты написал и дописал это.
Я Эжена как наяву вижу. И теперь смогу увидеть и вспомнить в любую минуту.
Спасибо.

залежалое письмо

[istarni.livejournal.com]

Спасибо большое.
Я долго не отвечала, но комментарии к этому посту перечитывала несколько раз, потому что я очень рада, что этот текст, меня просто-таки измучивший, оказался нужен не только мне.
…эта история для множества голосов, она не удается в один голос.

И спасибо за Волконского. Это было…незабываемо, когда даже не прямое взаимодействие, даже не наблюдение-за-действиями, а просто присутствие тебя в окрестностях выносило куда-то в подпространство. Ну…почему "под". В пространство Петровской зимы и далее...