Большой размер-3

[istarni]

Еще один кусочек воспоминаний Элронда. Разумеется - ну разумеется же! - до Амон-Эреб еще долго, и ващще я завязла в Гаванях, потому что 1) есть такое нечто под названием "пожизневка" и 2) ОНО ("Конец погони") растет и ширится, и на огонек приходят все новые герои. И мне даже не надо сокращать материал, ура!

 

Солнце щекотало ресницы, и я открыл глаза еще в мирном забытьи сна, и только оглядевшись по сторонам – проснулся. Лучи плясали в багровой полутьме чужого шатра, но мне утро стало не утро и солнце сразу потемнело от того, что случилось вчера и что я вспомнил сейчас. Элрос был счастливей меня, - он спал еще, свернувшись калачиком, и наверняка видел маму во сне. А рядом дремала Исильвен, положив под голову руку, и похоже было на то, что она проплакала всю ночь. Я глядел на них, мирно спящих, и мне захотелось уснуть опять и забыть вчерашнее, уснуть до тех пор, пока не придет мама и не разбудит поцелуями, - но перед глазами раз за разом вставал обрыв и мама, взмахнувшая руками на самом краю. Тогда я прищурился и поглядел на Исильвен, надеясь хоть так представить, что это не Исильвен, а мама – но вообразить себе никак не получалось. У мамы лицо было светлое, прекрасное, всегда ласковое, у Исильвен же – высохшее, увядшее, странно бледное даже в багровой полутьме шатра; у мамы – волна серебристых кудрей, у Исильвен –  жесткие полуседые пряди выбились из растрепавшейся косы, и на маму она была нисколько не похожа. И стало мне так грустно и так жалко себя, что я заревел бы в голос, - но сдержался. У меня никого больше в мире не осталось, кроме брата и няни, и будить их не хотелось. 
Стараясь не шуметь, я засунул ноги в башмаки, натянул куртку (она лежала у кровати – вроде походной, но одеяла и матрацы кто-то явно принес из дома) и выскользнул из шатра, чтобы чуть носом не врезаться в другой шатер, в полотнище выцветшей багровой ткани. Хлопали на ветру чужие вымпелы, странные знамена со звездой, ясным, прозрачным светом сияло утреннее солнце, я был в пустом, словно вымершем лагере чужаков – и было мне так же пусто.

Они очень плотно построились, - думал я, пробираясь между натянутыми впритык шатрами к краю площади, чтобы увидеть хоть немного стен родного города, хоть кого-то из наших. Как же их много, чужих солдат!

Их было больше, их было гораздо больше, - понял я, выбравшись из багрового лагеря к белокаменным нашим домам, к выходу на узкую улицу Корабелов – туда бы и проскользнуть, если бы не три часовых на карауле, если бы не подъехавшая телега, перегородившая дорогу. В этой телеге лежали люди, - руки-ноги безвольно свесились, лица синюшные и не шевелится никто… И рядом, под каким-то длинным навесом, - лежат такие же. Оцепенев от ужаса, я понял, кто это. Я не заметил, как в мою сторону идет возница с той телеги, - черноволосый парень, лицо серое сквозь смуглоту, - лицо старика. Он прошел в шаге от меня, пошатываясь, и на меня дохнуло тяжелым, сладко-приторным…запах смерти. Только тогда я кинулся прочь – чуть не под ноги вознице, чуть не споткнувшись о протянутую веревку, только бы подальше, к живым…

Даже если эти живые – из чужих солдат. 

Перевел дыхание, прислушался. Город и лагерь будто вымерли, но с восточной стороны площади доносился чей-то голос, и в давящей тишине казалось, что говорящий держит речь в полнейшем одиночестве. На этот голос я и пошел, и добрался до внешнего ряда палаток и края лагеря, и, спрятавшись за каким-то шатром, выглянул… 

 И увидел весь город, молча сгрудившийся на краю площади, в начале Старой дороги, и напротив них стояли багровые солдаты и два командира: черный Маглор и другой, рыжый, погнавший маму в море. Это рыжий командир говорил, и кроме его голоса не было слышно ни звука, ни дыхания. Он говорил, а наши на него смотрели, не отводя глаз, и от этих взглядов можно было бы провалиться сквозь землю. Но он все говорил и сквозь землю ни разу не проваливался, и его охрипший голос звучал так же ровно и монотонно, как шум моря, и точно также лез в уши - ни перекричать, ни заглушить невозможно. Он стоял неподвижно, как каменный; из моего укрытия мне хорошо была видна его правая рука в черной перчатке, и пальцы в черной коже ни разу – ни разу! – не пошевельнулись. 

Рыжий окончил. Тишина; потом переглядывания и шепотки в тишине; на лицах осуждение осуждение мешается с недоверием. Им вроде предложили куда-то уйти («после сражения…небезопасно оставаться…ничего плохого…в нашей крепости….обещаю защиту и покровительство…») С врагами уйти, С ВРАГАМИ!! О чем тут вообще думать? – удивляюсь я. Кто пойдет к врагам? Вот выгнать бы их из города! Они убивали, они маму убили…! 

Резкий голос среди общих шепотов; это говорит полузнакомый мне молодой адан из рыбаков:
-Вчера ты командовал штурмом города и сам убивал, а сегодня предлагаешь нам защиту и покровительство. Откуда нам знать, что ты в самом деле не замышляешь нам ничего дурного, как ты сказал только что?
-Мы пришли сюда не для того, чтобы разграбить город или перебить вас всех, - отвечает рыжий командир устало, хотя он ничего такого вроде не делал – просто говорил - Мы пришли требовать то, что принадлежит нам по праву. Наша распря была с королевой Эльвинг, а не с жителями Гаваней. Теперь, когда Эльвинг сгинула и унесла с собой Камень, нам не из-за чего больше враждовать.

-Твои послы уже говорили о милосердии, Маэдрос сын Феанора, - прорезает тишину глубокий женский голос, очень красивый, и говорящая тоже очень красива: дама из эльдар, гордая и величественная, серебристые косы уложены в корону, на плечи накинут расшитый серебристый плащ. Она очень похожа на маму, но мама была ласковой, а у этой красота – слепящая, острая, как нож, и глаза у нее сверкают злым белым светом чистейшей ненависти. 

-Кервет-из-дориатрим! – ошарашено выдыхает кто-то из чужаков, и она медленно кивает, узнавая; так кивают врагу перед поединком. Она будто бы ждет, пока все умолкнут и послушают ее, и тогда она продолжает:
- Твои послы уже говорили о милосердии, защите и союзе мечей. Много ли убитых утешились этим? О, вы воистину милосердны, воины Феанора – но к оркам, против них вы не спешите обращать меч! 

-Не тебе судить!, - кричит ей в ответ один из чужаков, оскалясь безумно, - фрейлина лесного королька, который пятьсот лет отсиживался за нашими мечами, который даже на битву слез-

-Тихо! – отрубает рыжий командир, и кричавший спотыкается на полуслове. На щеках у него горят алые пятна, но Кервет из дориатрим холодна и спокойна, как и была, и она говорит дальше, изогнувшись, как кошка, не отрывая от рыжего ненавидящих глаз: 

-Что же ты, Маэдрос сын Феанора, милосердный командир, сделаешь тем, кто не пойдет за тобой? 

-Для них я не смогу сделать ничего, - отвечает тот, - могу лишь предоставить их своей судьбе.  

-Позволь нам тогда распорядиться своей судьбой, - говорит она, и голос ее кажется чуть ли не шипением; глаза у нее опасно сверкают. – Никто не пойдет с тобой. Вы прокляты, вы обречены, и я рада, что, разрушив наш дом, вы и свой извели под корень! 

-Что же, радуйся, леди Кервет, - просто отвечает ей Маэдрос, и она разворачивается и уходит. Она уходит, высоко держа голову, и толпа расступается перед ней. Я смотрю ей вслед с восхищением и опаской: эта Кервет ничуть не боится их! Мне хочется окликнуть ее, но я спохватываюсь: она ни разу не была у нас, и мама не дружила с ней. К тому же эта Кервет - тоже страшная, пусть и по-другому, чем чужие солдаты: ее ослепительная правота режет, как нож. 

Какое-то время все молчат, и никто не шевелится, только черный Маглор повернул голову и смотрит на рыжего Маэдроса прямо-таки с беспокойством. Они оба – сыновья Феанора; если это один и тот же Феанор, тогда получается – братья? Впрочем, рыжий и черный, Маэдрос и Маглор, в самом деле похожи, но не столько чертами лица, сколько странной тенью на лицах; и я какое-то время раздумываю о том, откуда взялась эта тень, если они стоят лицом к яркому солнцу. 

-А дети, дети-то, сыновья королевы! Они куда денутся? Куда вы детей дели? – послышался надтреснутый старушечий голос, и после этого  возгласа тишина раскололась окончательно другими голосами и выкриками. 

-Дети у нас и отправятся с нами, - только и сказал Маэдрос (хотя мне и не хотелось запоминать его имя), и с этой короткой фразы замер весь город, а я ойкнул громко.  «Отправятся с нами» - эти слова словно давили каменной тяжестью на плечи, и не было никакой, никакой силы избегнуть их. Серый такой, тяжелый камень: бах, - и все, и не поспоришь. Я чувствую себя маленьким и слабым, бессильным против чужих солдат («войско Феанора» - назвала их Кервет, и я, до вчерашнего дня не слыша об этом Феаноре, воображаю его негодяем, под стать пришельцам). Мы одни, и отец в море, и мама в море, и никто не защитит нас. При одной мысли о маме у меня опять наворачиваются слезы на глаза. 

Я пробираюсь обратно, стараясь не уходить от белых стен, потому что они – все, что пока осталось мне от нашего города. Но все же я в лагере чужаков, и между лагерем и городом – невидимая граница, а у границы стоит вчерашний черный часовой. 

На каком-то тюке, привалившись к стене Дома Собраний, сидит с закрытыми глазами старик, сидит недвижно и дышит хрипло. Плохо ему, что ли.. Подхожу к старику, трогаю его за плечо: «Здравствуйте…» Старик открывает глаза не сразу, но глаза у него – веселые, блестящие, живые, и одно это успокаивает. 

-Вы ведь из города? –спрашиваю я. Он кивает. 

 - А почему вы…почему вы здесь сидите? 

Старик улыбается, так что вокруг глаз у него собираются веселые морщинки:
- Не волнуйся, королевич. Я присел отдохнуть. Старый стал совсем, дряхлый, беззубый, - говорит он и внезапно улыбается белозубой сияющей улыбкой, и корчит такую рожу, что мне поневоле приходится рассмеяться. Веселый старик наблюдает за мной и говорит ни с того ни с сего:

-Ты не переживай, королевич, - вернется ваша мамка, вернется. 

-Она не вернется – говорю я, усердно смотря в пол и удивившись тому, как противно, по-чужому звучит мой голос, - она в море упала и умерла. 

- Эх, да ты что, и не знаешь, что ли? – пугается он и встряхивает меня за плечи. – Слушай, королевич: жива твоя мамка, жива! Слушай: я был тогда на берегу, недалеко от маяка. Я видел, как она упала с обрыва, но до моря она не долетела – кувырнулась в воздухе, обратилась в белую чайку и полетела вдаль от берега. Жива она, жива, Отец Морей вынес ее! 

У меня у самого сердце так стучит, что кроме стука сердца ничего не слышно; старик говорит еще что-то, что он не один видел маму, а все, кто были на берегу – но мне не нужно других доказательств. Я верю ему сразу, окончательно и безоговорочно, потому что детству легче поверить в чудо с участием Отца Морей, в обращение в птицу, в волшебство, нежели в страшную обыденность прыжка и смертельного удара о мокрые камни. Я верю, потому что мама не могла умереть и обещала вернуться, и вернется точно, и очень скоро! 

Живая, живая! – кричу я, забыв про чужаков, и сердце прыгает от радости, но потом вспоминаю, что Элрос еще не знает, - и тащу старика к шатру, откуда я вышел в слезах час назад и где еще может плакать по маме мой брат. Черный часовой пожимает плечами и отворачивается, пропуская нас, но мне нет до него никакого дела. Живая, живая! – стучит сердце; ужасно хочется показать часовому язык.

---

 Странные игры играет со мной память: день штурма и утро-после-штурма она сохранила в мельчайших подробностях, до последнего вздоха, до последнего взгляда. Дальнейшее же – обрывки, осколки цветных картинок без начала и конца, которые приходится самому складывать в мозаику, и мозаика эта складывалась по-разному всякий раз, когда я возвращался к той истории. А возвращаться пришлось не один раз, но все это случилось потом. А пока - пока мы оставались в военном лагере чужаков на площади Звезды, и мама, улетевшая в море искать отца, еще не нашла его и не вернулась. 

Как ни странно, братья-командиры отозвались на чудесные новости о маме странным образом. Мы ожидали, что они испугаются, услышав, что мама жива, и обязательно отыщет отца, а потом отец вернется и «ка-а-к прогонит вас из города»! Но Маэдрос не испугался и не разозлился (что, кажется, даже разочаровало Элроса), просто пожал плечами и сказал, что, мол, если наши родители вернутся, то мы вольны будем отправиться к ним, а пока мы отправимся с ними – в их крепость. Все это было сказано спокойно, но так, что никаких возражений не допускалось. Даже сидящая рядом Исильвен не проронила ни слова против; только повела носом и еле заметно кивнула – скорее даже, моргнула одними заплаканными глазами. Мы же, мгновенно ожесточившись, пытались возражать, хотя возражать этому рыжему громадине казалось делом таким же безнадежным, как и попытка перекричать море в шторм. «Зачем нам куда-то идти?» - спросил брат. «Сюда могут прийти орки, здесь будет небезопасно», - ответил Маглор и добавил чуть не просяще: «Ваши родители сильней обрадуются, если вернутся и найдут вас целыми и невредимыми». Он вообще был больше похож на живого и не такой страшный, но мы и слушать не хотели про орков. Нам все твердили про орков, говорили мы, - а пришли вы. Может, и нет их, этих орков, это вы нас только пугаете, повторяли мы наперебой. Братья переглянулись с довольно-таки грустными усмешками, потом Маэдрос заговорил: «Орки, к сожалению, есть. И их действительно много, и это в самом деле злобные и жестокие твари. Надеюсь, вы еще не скоро увидите их». 

На это возразить было нечего, но и идти с ними мы не собирались. «Никуда мы не пойдем» - сопротивлялись мы: «мы будем ждать маму с папой здесь». Он повторил еще раз: «Вы отправитесь с нами и сможете вернуться к родителям, когда они только вернутся». Элрос смотрит на него недоверчиво: «А вдруг вы это подстроите? Чтобы мама с папой к вам пришли?» 

«Поклянись тогда», - говорю я, глядя на него с тем же подозрением, - что вы больше на маму с папой нападать не будете. У него в глазах мелькает ужас – ужас затравленного зверя, хотя я смог подобрать подходящее сравнение гораздо позже, - но голос звучит так же ровно: «Клясться я не буду, потому что это в принципе дело нехорошее. Но я могу обещать вам, - тут он говорит медленнее, тщательно выбирая, взвешивая, отмеривая слова, - я могу обещать вам, что, если ваши родители вернутся, вы будете свободны вернуться к ним, и никто из нас не будет чинить вам препятствий. Пока же вы отправитесь с нами». 

На этом разговор заканчивается. Если вернутся! Когда вернутся, но когда, когда же они вернутся? Мы стараемся не отходить от пристани, по часам просиживая на деревянных мостках и до рези в глазах вглядываясь в сверкающее под солнцем море. Каждые полчаса то мне, то Элросу мерещится белый парус на горизонте, означавший бы, что возвратится отец, и приедет мама, и они увезут нас с собой в мирную землю, и можно будет никогда больше не видеть чужого войска и странных братьев-командиров, и можно будет забыть вчерашнее, как страшный сон, стершийся в памяти с рассветом. Но белый парус на горизонте неизбежно оказывается очередным белым буруном, следом уходящей бури, и ни одна из бесчисленных белых чаек мамой не оборачивается.

.

 

 Продолжение здесь: http://istarni.livejournal.com/22828.html#cutid1
А ваащще я в сомнениях по поводу своего, хм, дарования и проч. Поэтому, если эта часть покажется плохой, слабой, неинтересной и проч. - у вас есть полное право об этом сказать. Еще раз извините, что молчала цельных две недели, - вокруг была сплошная проза жизни, и на художественную прозу меня не хватило;(
П.с. Позволила себе в этой части одно ма-а-аленькое хулиганство. Кто найдет, тот молодец))

Упд. Подредактировала текст благодаря Амарин, убила указанные добрым редактором повторы (но не все, все убить не смогла). Молодец человек: пришел, прочитал, погрыз по делу и сказал свои замечания по теме. Редактор - это все ж таки прекрасно, Амарин, спасибо тебе!)

Comments

[murmyak.livejournal.com]

Спасибо.
Очень жду продолжения...